Маршрутка.
Едут папа — здоровый такой, по жизни крепкий и серьёзный мужик. Шея такая красная, мускулистая. Плечи приятные. Настоящие такие плечищи. Крестик виден из-под расстёгнутого воротничка отглаженной рубашки. Чисто выбрит. Пахнет одеколоном.
Мужык, карочи.

И сын. Лет восьми, может меньше, кстати. Хрупкая веточка. Буратино весь из себя — смешной, гибкий, неусидчивый. Футболка из шортиков…Маршрутка.
Едут папа — здоровый такой, по жизни крепкий и серьёзный мужик. Шея такая красная, мускулистая. Плечи приятные. Настоящие такие плечищи. Крестик виден из-под расстёгнутого воротничка отглаженной рубашки. Чисто выбрит. Пахнет одеколоном.
Мужык, карочи.

И сын. Лет восьми, может меньше, кстати. Хрупкая веточка. Буратино весь из себя — смешной, гибкий, неусидчивый. Футболка из шортиков выбилась, на пузе пузырится. Кудри льняные — не мальчиковые, длинные. Это мама так хочет, это видно. Папу эти кудри бесят — тоже видно.
Но хороший мальчишка. Добрый такой. В маршрутку заскочил, папке место занял, посидел, вскочил, папку на место усадил, сам рядышком шлёпнулся, прильнул к отцовскому локтю, снова вскочил.

Отца это всё раздражает. Эта вся мерзкая “бабская” суета. И кудри…

— Сядь! Не дёргайся! Не пищи…Чо пищишь? Чо ты всё пищишь?

Ну да. Голосёнок у мальчонки такой тонкий, срывающийся. Отец не такого, конечно, хотел. Хотел, чтобы был сын как сын. Плечистый, коренастый, увесистый в движениях и поступках. А это что? Фигня какая-то вихлявая на тонких ножках. Стыдно за такого “недосына” перед людьми.
Но уж как вышло.

А на остановке мороженое. Жара.

Мальчишка по-детски. Наивно. “Пааа. Я есть хочу”. Сам смотрит во все глаза на мороженщицу. Надеется, что отец допетрит. Где там…

— Дома надо было есть! Чего не поел-то дома? Терпи теперь! — сказал-отрезал. — Сядь и не вертись! Людям мешаешь.

У “буратино” глазёнки погасли, вот-вот заплачет, но знает — нельзя. При отце — нельзя. Была бы мать — разревелся бы, выцыганил бы мороженко. Да она сама бы догадалась. Мать ведь. А тут… Эх. Придётся терпеть. Отворачивается к окну и даже не всхлипывает. Просто смотрит в пустоту и в своё детское невыносимое горе.

Я сижу напротив. По-бабски жалко мальчишечку ужасно. Но батю тоже понимаю, чо. Воспитывает мужика, а не тряпку. Козёл, конечно… Но понять можно.

— Эй, шеф… — Грубо орёт мужик водителю. Неожиданно. Мы с буратинкой даже вздрагиваем. — Три минуты погодишь ещё?
— Ага. — Отвечает шофёр с ленцой. Пассажиров нет. Жара. — Даже пять погожу.

Мужик встаёт. Расправляет медленно плечи. Потягивается. Зевает.

— Эй. Тебе на палочке или в стаканчике?

Буратино даже сперва не понимает, о чём речь. Ресничками девачковыми своими хлопает. Когда понимает, подпрыгивает на месте от волнения и выдыхает еле-еле…. “В стаканчике. В стаканчике”…

— Сядь уже на место. Не пищи. Что ты всё пищишь? Сейчас вернусь.

Потом едем до Капотни. “Буратино” жуёт пломбир — весь, само собой, о{цензура}пался. Мордашка чумазая. Пальцы липкие. На лице счастья вагон. Отец равнодушно смотрит в сторону. Не такого сына он хотел. Не такого.

Но любит мелкого — сил нет никаких…